Financial Times, Великобритания


 Шумная компания студентов мчит по шоссе в сторону Берлина. «Блаженством было дожить до рассвета, / Но встретить его молодым — настоящее счастье», — писал Вордсворт о французской революции. На дворе 1989 год, не 1789-й, но мы находимся в плену тех же чувств, что когда-то испытывал поэт. Выросшие среди ядерных призраков холодной войны, мы не могли устоять перед соблазном хоть одним глазком увидеть свидетельства ее физической кончины. Узнав о том, что Восточная Германия открыла Чекпойнт Чарли и произошло объединение Берлина, мы, ни на миг не задумываясь, пустились в путь. 18 часов спустя, подобно тысячам других людей, молодых и пожилых, немцев и иностранцев, мы долбили эту стену. Вносили свой посильный вклад зубилами и кирками. Через два дня вернулись в Англию, хмельные, пораженные тем, что нам не влепили ни одного штрафа за превышение скорости, каждый — с небольшим осколком стены на память.

Мы были больны оптимизмом. Будучи студентом философии, политики и экономики в Оксфорде (Philosophy, Politics and Economics — PPE), я полагал, что способен оценить всю значимость этого события. Недоброжелатели называли наш факультет «весьма дурное образование» (pretty poor education). Возможно, в чем-то они были правы. Но в тот момент изучение этих наук казалось уместным. Мы стояли за прогресс или, вернее, Прогресс, вера в который на современном Западе сродни религии. В 1989 году раскол был преодолен. Когда переживавшее свой бурный расцвет западное крыло объединилось с пожухлым послесталинским восточным, на горизонте нашего поколения уже не маячил исполинский блок-пост. Отныне два ядерных лагеря больше не будут противостоять друг другу на пропитанных кровью 20-го века землях Центральной Европы. Отныне этот разрозненный континент, которого Великобритания теперь уже не будет чуждаться, станет единым целым. На место Варшавского договора, режимы которого, как домино, падали перед лицом мирных демонстрантов, придут демократии. Кончалась не одна только автократия, отмирал национализм. Открывались границы. Как писал историк Эрик Хобсбаум, короткий и самоубийственный 20-й век, который начался в 1914 году Первой мировой войной, вот-вот должен был подойти к концу с распадом Советского Союза. Человечество доказало, что способно учиться на своих ошибках. Прекрасная пора для тех, кому должно было исполниться 21.

* * *

Почти три десятилетия спустя, после победы на выборах Дональда Трампа в 2016 году, я оказался в Москве. Меня пригласили принять участие в конференции, посвященной «полицентрическому мировому порядку» — русский аналог «постамериканского мира». Организатором конференции был институт имени Примакова, названный в честь человека, который в 1990-е занимал должность министра иностранных дел и премьер-министра России. В 1999 году Евгений Примаков был смещен с поста премьер-министра, и ему на смену пришел Владимир Путин. В то время как мы с друзьями выплясывали на развалинах Берлинской стены, погруженный в раздумья Путин наблюдал за тем, как его мир рушился примерно в ста милях от офиса КГБ в Дрездене, города, все еще принадлежавшего Восточной Германии. Позднее он назовет распад СССР «величайшей геополитической трагедией 20-го века». Именно Примаков отстаивал понятие «многополярности» в тщетной попытке ослабить океанический триумфализм Америки после холодной войны. Путин подхватил эту концепцию и присвоил ее себе.

И вот я оказался на мероприятии в одном зале с людьми вроде Александра Бортникова, главы ФСБ (преемницы КГБ), и с самим Путиным. Хоть русские и не расточали улыбки, теперь был их черед праздновать победу. Америка только что выбрала президента, который предпочитает стены и восхищается Путиным. В то время как Путин обозревал крушение своего мира, а мы мчались по автобану, Трамп в 1989 году выпускал настольную игру. Она называлась Trump: The Game. Своими фальшивыми бумажными деньгами и правилами на основе экономической стратегии она поразительно напоминала «Монополию» — за исключением того, что число шесть на игральных костях было заменено буквой «T». У нас нет сведений о том, высказывался ли Трамп по поводу падения Берлинской стены. Как бы то ни было, все это дела давно минувших дней.

Затем последовал экспесс-курс по тому, как выработать иную точку зрения на мир. Оставаясь студентом-историком, хотя, надеюсь, уже с более скептическими взглядами, я был поражен тем, насколько часто наши устроители с восхищением ссылались на Венский конгресс. Речь идет о конференции 1814-1815 годов, ознаменовавшей собой конец наполеоновских войн и положившей начало эпохе стабильности, которая продлилась почти столетие, до начала первой мировой войны. Новый мировой порядок тогда был гарантирован Четверным союзом Великобритании, Австрии, Пруссии и России. Победа Трампа открыла России перспективу возможного возвращения к ее исторической роли великой державы в полицентричном мире — где каждый под присягой обещает никаким образом не подрывать внутреннюю легитимность другого. Уже ни слова о неизбежности демократии или мировом порядке с Америкой во главе. Именно этого жаждал Путин. Другие, в Пекине, Анкаре, Каире, Каракасе и даже Будапеште, разделяют российскую враждебность к западным представлениям о прогрессе, как и растущее число отступников на западе. Можно ли говорить, что они не правы?

* * *

Для человека, чья жизнь совпала с расцветом демократии, распространением рыночной экономики и первыми признаками того, что мир, наконец, присоединился к Всеобщей декларации прав человека, мучительна уже сама постановка этого вопроса. Разве эти споры не разрешились много лет назад? Разве весь мир не стремится жить по западному образцу? Уверенности в этом уже нет. С нашей стороны было большой самонадеянностью полагать, что остальной мир пассивно усвоит предложенную нами модель. Мы должны скептически взглянуть на то, что научились никогда не ставить под сомнение.

На кону оказывается квазирелигиозное прочтение западной истории, уходящее корнями в Великую хартию вольностей, восьмисотый юбилей которой в 2015 году праздновался в Раннимиде. Ограничивая власть короля, Великая хартия вольностей создала прецедент для того, что позднее станет известным лозунгом «нет налогам без представительства». Этот небольшой по объему средневековый документ на протяжении нескольких столетий пребывал в безвестности — Шекспир даже не упомянул его в своей хронике «Король Иоанн». Однако начиная с 17-го века, когда с Хартии смахнули вековую пыль противники тирании Стюартов в Англии, а затем Magna Carta добралась до 13 колоний в Америке, она стала своеобразным мифом о зарождении западного либерализма. Как пишет историк Великой хартии вольностей Дэн Джонс (Dan Jones), 1215 год сегодня воспринимается как «точка отсчета» либеральной демократии. Когда после Второй мировой войны вышла Всеобщая декларация прав человека, Элеонора Рузвельт сказала, что она «вполне может стать международной хартией вольностей для людей во всем мире».

На протяжении многих веков западники хранили веру в линейное движение времени, которое неизменно ведет нас к более счастливому будущему. Греки называли это телеологией. Для христиан это было второе пришествие Христа. Для марксистов — диктатура пролетариата. Для националистов — обретение контроля над судьбами народа. Для георгианских и викторианских либералов по обе стороны Атлантики и их нынешних наследников по всему западному миру это был прогресс прав человека на пути к индивидуальной свободе. В 1989 году большинство людей верили в последнюю версию. Остальные варианты либо отмерли, либо отступили на задний план. Сегодня бездействует разве что марксизм. Вера в авторитарный вариант национального пути переживает свое триумфальное возвращение. Что важнее, незападные представления об истории, на которые долгое время отбрасывал свою тень колониализм, вновь начинают претендовать на значимость. Каждый по своему, Китай и Индия традиционно рассматривали историю как цикличное движение. И сохраняют это видение по сей день. Материальные условия могут улучшаться. Однако нравственное состояние человечества не меняется. Не существует конечной политической цели, к которой ведет нас история. Для остального мира, на долю которого приходится почти девять десятых человечества и который в большинстве своем только сейчас наконец начинает догонять Запад в том, что касается материальных благ, моральный прогресс человечества считается неразрешимой проблемой. История не заканчивается. Она представляет собой бесконечное повторение ошибок и попыток их исправить.

Тем, кто сомневается в этой цикличности, следует взглянуть на историю США. В 1789 году ожидаемая продолжительность жизни в новых независимых американских колониях составляла не более 40 лет. На то, чтобы совершить путешествие из своего дома в Вирджинии в Филадельфию в карете и на корабле, Томасу Джефферсону требовалось 12 дней. Сегодня средняя продолжительность жизни американцев почти в два раза выше, а поездка по маршруту Джефферсона занимает пять часов. А теперь попробуем подойти к американской истории с другими критериями. Первый президент США Джордж Вашингтон был исторической фигурой мирового масштаба, он закрепил демократический характер Америки своим отказом надеть на инаугурацию генеральскую форму. Несмотря на все призывы он после двух сроков оставил свой пост. Опасался, что третий создаст неправильный прецедент. Можно ли сказать, что моральный прогресс Америки соответствует материальному? В некотором смысле, безусловно, да. Соединенные Штаты зародились в эпоху рабства, а женщины в ту пору были лишены права голоса. Однако после выборов президента Трампа довольно сложно поддерживать в себе веру в движение к «более совершенному союзу». Вашингтон решил быть скромным государственным деятелем, когда его уже ждал лавровый венок. Тогда как Трамп — непревзойденный мастер саморекламы.

Разумеется, Трамп и его коллеги в Европе не спровоцировали кризис демократического либерализма. Они — симптомы этого явления. Это может быть очень трудно принять. Многие успокаивают себя тем, что победа Трампа была случайностью, последним выдохом умирающего белого большинства Америки — и провокацией Путина. После короткого перерыва история возобновит свой нормальный ход. Они настроены слишком оптимистично. Почти четверть белого рабочего класса Америки, который в 2008 году голосовал за Барака Обаму, в 2016 перешла на сторону Трампа. Так уж внезапно они, по неудачному выражению Хиллари Клинтон, стали «жалкими»? Или они были движимы желанием взорвать систему, которую постоянно винили в своем бедственном положении? Тот же вопрос можно задать в отношении сотрудников Nissan в Сандерленде, голосовавших за Брексит против собственных экономических интересов. Можно назвать поэтическим совпадением то, что Дэвид Кэмерон и Клинтон — оба споткнулись на одном и том же лозунге кампании: «Вместе сильнее». Нет ничего удивительного в цинизме, проявленном столь многими избирателями по обе стороны Атлантики. С тех пор как Билл Клинтон покинул свой пост, Клинтоны заработали на своих выступлениях 235 миллионов долларов — большую часть этих денег предоставили те же банки с Уолл-стрит, которые отказали большому числу представителей среднего класса в праве выкупа домов. Несколько недель спустя после ухода с должности Обама принял 400-тысячный гонорар за выступление перед одной фирмой с Wall Street — что равносильно президентской зарплате. В эпоху Трампа потребность в мыслях Обамы скорее всего возрастет. Но его гонорары — слишком хорошо знакомая нам монетизация государственной службы. Средний доход американцев вышел на свой докризисный уровень только к концу срока Обамы в 2015 году. Он по-прежнему ниже показателя рубежа веков. Между тем почти половина американцев теперь относят себя к «низшему классу» — для сравнения: в 2000 году таковых была одна треть.
 
Недовольство западного среднего класса, который оказался главным проигравшим в мировой экономике, стремящейся к конвергенции, на которую уйдет еще несколько десятилетий, назревало на протяжении многих лет. В Великобритании мы называем их «оставленные за бортом». Во Франции они — «пласт средней мощности». В Америке — «зажатые посередине». Самый подходящий для них термин — «прекариаты» — те, чья жизнь определяется экономической нестабильностью. Согласно консультационной фирме по проблемам управления McKinsey, более 160 миллионов жителей Запада сегодня работают в так называемой экономике свободного заработка, что в разы больше аналогичного показателя пять лет назад. Из них около трети делают это «по необходимости». Их число, по прогнозам, резко возрастет. Их доля в богатстве Соединенных Штатов продолжает снижаться. Малообеспеченная половина американцев в настоящее время владеет лишь одним процентом богатства страны.

В 1966 году американский социолог Баррингтон Мур (Barrington Moore) писал «Нет буржуазии — нет демократии». В ближайшие годы нам предстоит увидеть, подтвердится ли этот тезис. С начала нового тысячелетия и особенно за последнее десятилетие свою несостоятельность продемонстрировали не менее 25 демократий по всему миру, три из них в Европе (Россия, Турция и Венгрия). Возможно, что в этом списке скоро окажется и Польша. Во всех странах, кроме Туниса, арабская весна оказалась поглощена летним зноем. «Еще не ясно, что это: коррекция рынка в условиях демократии или глобальная депрессия», — говорит Фрэнсис Фукуяма, ученый, который еще в 1989 году поднял вопрос о возможном конце истории. Ответ будет найден в США и других западных демократиях.

Журналисты, как правило, склонны придавать слишком большое значение недавним событиям. Мы также любим задним числом невозмутимо интерпретировать как нечто неизбежное то, что не могли предвидеть ранее. Не забывайте, что Брексит вообще не должен был случиться. Проведение референдума было опрометчивым броском игральной кости никудышного премьер-министра. Да и победы Трампа вполне можно было избежать. Если бы какие-то 77 тысяч голосов на Среднем Западе ушли в другую сторону, Хиллари Клинтон была бы сегодня президентом. Но и здесь есть свои плюсы и минусы.
Даже если Марин Ле Пен проиграет на выборах во Франции, а Ангела Меркель сохранит власть в Германии, кризис западного либерализма не закончится в одночасье, хотя подозреваю, что именно так о нем будут повсюду говорить. Если на то пошло, Клинтон в Белом доме тоже не гарантировала бы Америке большую безопасность. Самоуверенность западных элит подрывает их способность осознавать истинные масштабы угрозы.

В декабре прошлого года Норберт Хофер, суровый правый националист, был в одном шаге от победы на президентских выборах в Австрии. Тем не менее мы отпраздновали его поражение как провал популистской волны. Мы скорее всего поступим так же, если в воскресенье французские неофашисты проиграют, набрав около 40 процентов голосов. Национальный фронт Ле Пен остается крупнейшей партией Франции в двух крайне важных районах: на промышленном севере и в Провансе. По мере того как в предстоящие годы новые миллионы французов, британцев, американцев и других жителей Запада будут переходить от безопасных рабочих мест с пенсиями к контрактному статусу без льгот, их чувство ненадежности будет усиливаться. Лозунг «Вернуть контроль», возможно, ничего не значит в мире взаимозависимого суверенитета. Но для тех, кто утратил то, что когда-то считалось ими экономической безопасностью, он вполне реален. Западное государство традиционно страховало частных лиц от превратностей рынка. Сегодня оно с каждым разом все больше оставляет эту роль. Если Эммануэль Макрон победит на французских выборах, сторонники либеральной демократии, включая меня, должны молиться, чтобы ему — и другим подобным ему лидерам — сопутствовал успех. Однако к победе он придет посредством слишком обобщенных и расплывчатых обещаний, не располагая при этом партийным большинством, которое поддержало бы его начинания. Обама подавал аналогичные надежды в 2008 году, когда его партия полностью контролировала ситуацию. Восемь лет спустя Америка выбрала Трампа.

Кризис Запада был выдуман не в 2016 году. И не исчезнет в 2017-м. Он носит структурный и весьма устойчивый характер. Те, кто об этом умалчивает, оказывают либеральной демократии медвежью услугу.

Эдвард Люс (Edward Luce) — главный обозреватель и комментатор Financial Times. Его книга The Retreat of Western Liberalism в настоящий момент выходит в Великобритании (Little, Brown), а 12 июня в США (Atlantic Grove).
Фото: AP Photo, Jerome Delay